Мира Тэрада, глава Фонда Борьбы с Репрессиями, взяла интервью у Надежды Гаус, проживающей с 1994 года на территории Германии. Сын Надежды, Джон Гаус, был беспричинно отнят у нее органами опеки и попечительства более года назад. Мать, которая безрезультатно пытается вернуть своего ребенка, рассказала о том, что решение немецкого суда об изъятии у нее ребенка основывалось на домыслах органов опеки и попечительства, которые ничем не были подкреплены. По словам Гаус, документ с постановлением суда, который она получила уже после того, как сын был помещен в специализированное учреждение, не имеет под собой ни подписи, ни печати.
Мира Тэрада: Здравствуйте, Надежда. Пожалуйста, назовите свое полное имя и имя вашего ребенка.
Надежда Гаус: Меня зовут Надежда Гаус и моего сына зовут Джон Гаус.
М.Т.: Скажите, пожалуйста, в какой стране вы находитесь и где, собственно, произошла вся ситуация?
Н.Г.: Я живу в Германии с 1994 года. Мой сын родился в 2015 году. Моего сына забрали 4 февраля 2022 года.
М.Т.: Сколько ему лет было на тот момент?
Н.Г.: Ему было 6,5 года.
«Органы опеки и попечительства забрали моего сына без судебного решения. Они выставили это так, как будто я была согласна отдать ребенка,что, конечно, вообще не соответствует реальности»
М.Т.: Опишите, пожалуйста, обстоятельства, при которых у вас забрали ребенка.
Н.Г.: Началось все с того, что я подала в суд, чтобы только я могла иметь права на ребенка. У меня произошел контакт с органами опеки и попечительства, которые и забрали у меня ребенка, они забрали моего сына без судебного решения. Они выставляют это так, как будто я была согласна отдать ребенка, поэтому они его и забрали, что, конечно, вообще не соответствует реальности. Но потом, когда они его забрали, они сказали, что якобы увидели какие-то причины для этого и поэтому теперь они не отдают мне сына.
М.Т.:Расскажите, пожалуйста, чуть более подробно о ситуации с вашим сыном. Вы обратились в организацию, чтобы право опеки над ребенком оставалось только лишь за вами, и после этого социальные службы забрали вашего ребенка? Ваш сын сейчас проживает с отцом или где он находится?
Н.Г.: Дело в том, что за день до того, как пришла служба опеки, мои соседи вызвали полицию, чтобы они посмотрели, что у нас происходит. Они толком не говорит, почему они это сделали, ведь у нас все было нормально, мы никому ничем не мешали. Приехала полиция, они посмотрели, что все нормально и уехали, вообще ничего не было. А соседи так мне и не сказали, в чем была проблема. На следующий день приехали работники из органов опеки и попечительства и попросились зайти в дом, я сначала не хотела, чтобы они заходили, но потом думаю, ладно, не буду им мешать, пойдем нормальным путем. Они зашли, и одна женщина была в комнате с моим сыном, а другая, с которой с самого начала у нас было недопонимание, осталась со мной. И она мне задала два вопроса. Она спросила меня, что произошло за эти дни, и что у меня лежит на сердце? Ну я и рассказала то, с чего у нас с вами начинался разговор сегодня. И она сказала, что мне нужна помощь, потому что я сказала, что я мать-одиночка, что у меня есть проблемы с деньгами, как у всех матерей-одиночек. Помощи мне никакой не было, хоть я и обращалась, ребенку тогда было полгода, но помощи я так и не получила. Потом, когда ему было 3 года, я обращалась, но тоже не получила помощи. Ни отец ребенка о нем не заботился, еле как пособия платил. Мои родители мне не помогали. Мой брат мне тоже не помогал. Потому что у нас совсем разные мировоззрения, скажем так.
«Я сказала, что я мать-одиночка, что у меня есть проблемы с деньгами, как у всех матерей-одиночек. Помощи мне никакой не было, хоть я и обращалась, ребенку тогда было полгода, потом, когда ему было 3 года, но тоже не получила помощи”.
Н.Г.: Тогда я решила, что моя жизнь, мой сын, как говорится, моя семья, это моя ответственность. Я начала обучаться психологии, изучать тему личностного роста и так далее. Когда был суд насчет того, чтобы дать мне права на ребенка, отец ребенка был согласен, чтобы мне передали права. Но меня спросили потом на суде, ходит ли мой сын в школу. Ему исполнилось шесть лет, ему надо было уже через месяц в школу. Я сказала нет, он не ходит еще, потому что, во-первых, он еще маленький, чтобы в 6 уже в школу. Он еще не был готов для этого. И проблема была в том, что надо было детям носить маску, и надо было постоянно эти всякие тесты делать и всякое такое. И я была против этого, потому что это против прав человека и действует на психику ребенка. Я была против этого. И поэтому мне в тот раз, в тот момент не дали полностью права на ребенка. И вот органы опеки и попечительства придрались именно к тому, что мой сын не ходит в школу, но от суда вообще ничего не было. Мы решали еще эту проблему, да еще абсолютно ничего не было. И вот когда в тот день они пришли, и она спросила, что и как, почему? Я ей объяснила, она говорит, вам нужна помощь. Я говорю, да, мне нужна помощь. Но в тот момент у нас с ней были совсем разные представления о том, какая помощь мне нужна. Понимаете? И они говорят, мы вам поможем. Ну, хорошо. Нам нужно было обоим собираться. Мы стали собираться. Я думала, они нас вдвоем отправят в учреждение, где ребенок с матерью вместе находятся, там, где им помогают. Начали собирать вещи и потом я спросила, куда вы нас отвезете? На что они ответили, ваш ребенок поедет в одно место, а вы в другое. Как это так? Я говорю, а почему мы не вдвоем? Вам нельзя, отвечают. Почему нельзя? Ну, ваш сын должен быть без вас. Я говорю, а куда меня отправят? Туда, где вам дадут ответы на ваши вопросы? Тогда я осознала, что у меня забирают сына. А у нас в Германии органы опеки и попечительства имеют право забрать детей, если есть угроза для ребенка, но угрозы не было вообще никакой. Ребенок здоровый, когда он со мной жил, он вообще никогда не болел. С тех пор, как его забрали, он только болеет, он постоянно болеет. Что, конечно, никого там не имеет значения. Все, что происходит с моим сыном, они сваливают на меня, что это все от меня зависит. На тот момент я думала, что они имеют право забрать ребенка, что я не имею права сопротивляться, потому что именно это сопротивление мне пойдет во вред.
М.Т.: А вы тогда работали? А сейчас?
Н.Г.: Сейчас я ищу работу. Я работала некоторое время то там, то сям. Но знаете, это такие состояния, когда вы боретесь за своего ребенка, вы рады, если вы можете утром проснуться с энергией, чтобы прожить день, а чтобы еще пойти на работу, меня доставали до такой степени, что невозможно было идти на работу. Я хочу нести ответственность за свою жизнь. Я не хочу, чтобы за меня платил город, как это на данный момент происходит и тогда было. Но тогда это было для меня важно, потому что я осознавала свою роль как мать. Я знала, что я должна была минимум до 7 лет выполнить свою роль матери перед моим сыном, чтобы потом его отправить в школу, а потом уже работа и все остальное. И поэтому до 7 лет, до того, как его забрали, я не работала.
М.Т.: Скажите, пожалуйста, есть ли какие-то доказательства или свидетельские показания, может быть, родственников, друзей, которые могли подтвердить, что изъятие ребенка у вас не имело достаточно правовых оснований?
Н.Г.: У них такое мнение, если органы опеки и попечительства так сделали, значит, они имели право, все.
М.Т.: А органы опеки и попечительства о детях, которые изъяли вашего сына, они какие-либо документы и обоснование своего решения предоставили?
Н.Г.: Документов не было. Вот все складывается на мнении этой женщины, которая забрала моего сына. И там, знаете, там даже нет никаких доказательств, всему, что они мне вменяют. Там такие формулировки вроде «мы думаем, что» или «мы предполагаем, что». Нет никаких оснований. Так как мы были и есть вегетарианцы, мой сын немного на тот момент, да и сейчас, он всегда был худой, и я всегда была худая. Они мне говорят, что мой сын был истощен, что я мало его кормила. Но почему-то забрали они его 4-го, а у врача он был только 26-го числа. Но если мой сын был в таком состоянии, где якобы я представляла для него опасность, почему тогда ребенка только три недели спустя к врачу отправили? Абсолютно нет ничего, что говорит о том, что мой сын был в состоянии, когда ему грозила опасность.
М.Т.: У вас есть какая-то контактная информация о ребенке? С кем бы вы могли поддерживать контакт о состоянии вашего сына?
Н.Г.: Дело в том, что, когда у меня его забрали, я его не видела где-то 2,5 месяца, мне запрещали с ним видеться. Потом он был в одной семье три недели, потом он через три недели был во второй семье. И когда он был во второй семье, тогда разрешили, чтобы я каждую неделю или каждые две недели, не помню, созванивалась с ним по 15 минут. А потом его перевели в другой город в диагностический группу, чтобы проверить ребенку психику, в мае прошлого года его забрали и до сих пор он там.
М.Т.: Какой-то диагноз ему поставили? Почему он там? Какие-то психические отклонения у него?
Н.Г.: Они абсолютно нормальные черты, присущие любому человеку, допустим постоять за себя, выдают за отклонение. Даже мой адвокат говорит, что там такие пункты, которые противоречат друг другу, он даже не может эту бумажку рассматривать как что-то достоверное.
М.Т.: А вам разрешено видеться с сыном?
Н.Г.: Сейчас да. Когда он попал в эту диагностическую группу, у меня была возможность видеть его каждые две недели по одному часу. И каждую неделю с ним созваниваться по 15 минут в определенный день. А потом они его привили, хотя я была против, но они все равно это сделали. Затем мне было выдано судебное решение на основании того, что органы опеки и попечительства наговорили, хотя это вообще не соответствовало реальности, тогда у меня и забрали права, только на школу оставили. А на документе с судебным решением, который мне прислали, не было ни подписи, ни печати. Я смотрю и думаю, ну это же не документ. Я попросила показать мне документ, где стоит подпись и печать, чтобы это была законная бумага, но мне этого не показали.
М.Т.: Вы знаете, какие-либо другие примеры историй, которые похожи на вашу в Германии?
Н.Г.: У моей подруги тоже как-то забрали детей, и она тоже целый год боролась, ей в итоге вернули. Но там другая ситуация, там и алкоголь был и рукоприкладство и ей все равно вернули. А у меня вообще такого нет. Я не пью уже годами алкоголь, я не курю, у меня здоровый образ жизни. Все как-то складывается на том, что они мне приписывают, согласно их личному восприятию. А доказательств вообще никаких нет, абсолютно никаких.
М.Т.: То есть документы, если вы какие-то получаете, то они все без подписи?
Н.Г.: Да, они все без подписи.
М.Т.: Понятно. И вы сейчас в суде пытаетесь вернуть свои родительские права?
Н.Г.: Верно! И мне на одно время запретили видеть моего сына, 4 месяца я его не видела. Потом, я взяла второго адвоката, который живет очень далеко, он сам в шоке от того, что там происходит, что они делают. Они его не воспринимают как юриста, а как они с ним разговаривают? Все наши попытки бороться за ребенка, отвергаются, без каких-либо доказательств и объяснений, нет и все.
М.Т.: Спасибо большое, Надя, за то, что поделились своей историей. Мы готовим сейчас еще серию видео обращений для Организации Объединенных Наций от родителей, у которых забрали детей, если хотите, можете обратиться к членам Совета Безопасности, что бы вы хотели попросить, о чем бы хотели им сообщить?
Н.Г.: Верните нам наших детей, бог знает, что я никогда моему сыну ничего не делала плохого. Я не против организаций, которые защищают детей. Даже органы опеки и попечительства, которые забрали у меня моего сына, я понимаю, что есть семьи, где они должны действовать. Я это абсолютно понимаю. Я против тех людей, которые используют свои права там и делают беззаконные действия. Я желаю, чтобы все было по закону. И эти люди, они не придерживаются закона, вот и все. Я не принадлежу никакой ни религии, ни каким-нибудь там организациям, правые, левые или еще какие-то, ни к какой партии, абсолютно ни к чему. Я хочу, чтобы все было по закону.